ИРИНА ЕГОРОВА, АЛЁНА ЧУБАРОВА
ОН - САМ
Этюды о жизни и творчестве Владимира Маяковского
Сценарий был создан по заказу государственного музея В.В. Маяковского.
Авторы благодарят за помощь научных сотрудников
и руководство музея.
сюжет ТВ 2001 г. http://youtu.be/9zeMgHCmNkk
видеофрагмент о спектакля 11 сезон http://youtu.be/gFjTBQvpmZE
http://youtu.be/_iyXDmZCR6g - запись спектакля
Действующие лица:
Владимир Маяковский
Корней Чуковский
Давид Бурлюк
Валерий Брюсов
Лиля Брик
Осип Брик
Наталья Брюханенко
Татьяна Яковлева
Юрий Анненков
Иосиф Юзовский
Вероника Полонская Царица Тамара
Пионер Димон
Пионерка Танька
Обвинитель Маяковского
Защитник Маяковского
Скрипач
Экскурсовод
Бухгалтер
Критик
Официант
Уборщица
Городовой
Молодые люди
Курсистки
Пролог в фойе.
В фойе музея Скрипач играет мелодию. По трансляции звучит текст от автора:
“Он – сам” – этюды о жизни и творчестве Владимира Маяковского. Этот спектакль – вовсе не попытка передать с документальной точностью факты и события того времени. Мы – не историки. Мы – артисты. Этот спектакль – наше понимание трагедии человека, одарённого от Бога сверх всякой меры, наше видение космоса его души, наше представление о судьбе его поэзии во времени и её путях сквозь время.
Маяковский (в кресле читает отрывок из стихотворения “Юбилейное”):
Александр Сергеевич,
разрешите представиться.
Маяковский.
Дайте руку!
Вот грудная клетка.
Слушайте, уже не стук,
а стон;
тревожусь я о нём,
в щенка смирённом львёнке.
Я никогда не знал,
что столько
тысяч тонн
в моей
позорно легкомыслой головёнке.
Я тащу вас.
Удивляетесь, конечно?
Стиснул?
Больно?
Извините, дорогой.
У меня,
да и у вас,
в запасе вечность.
Что нам
потерять
часок-другой?!
Будто бы вода –
давайте
мчать, болтая,
будто бы весна –
свободно
и раскованно!
В небе вон
луна
такая молодая,
что её
без спутников
и выпускать рискованно.
Я
теперь
свободен
от любви
и от плакатов.
Шкурой
ревности медведь
лежит когтист.
Можно
убедиться,
что земля поката, –
сядь
на собственные ягодицы
и катись!
Вред – мечта,
и бесполезно грезить,
надо
весть
служебную нуду.
Но бывает –
жизнь
встаёт в другом разрезе,
и большое
понимаешь
через ерунду.
Перед входом в зрительный зал стоят Пионер Димон с Пионеркой Танькой. У Таньки в руках учебник, по которому она бубнит, заучивая наизусть “Стихи о советском паспорте”. Димон дразнит её зубрилкой, зовёт в кино, пристаёт.
Димон. Таньк! Танька! Пойдём в кино!
Танька. Дим, отстань, я учу. Ты что не видишь?
Димон. Да брось ты этого Маяковского!
Танька. Сейчас, пять минут поучу и пойдём.
В кресле 1 АКТЁР читает отрывок из поэмы “Человек” (Маяковский поодаль слушает):
Стоп!
Скидываю на тучу
вещей
и тела усталого
кладь.
Благоприятны места, в которых доселе
не был.
Огладываюсь. Эта вот
зализанная гладь –
это и есть хвалёное небо?
Посмотрим, посмотрим!
………………………..
В облаке скважина.
Заглядываю –
ангелы поют.
Важно живут ангелы.
Важно.
Один отделился
и так любезно
дремотную немоту расторг:
“Ну, как вам,
Владимир Владимирович,
нравится бездна?”
И я отвечаю так же любезно:
“Прелестная бездна.
Бездна – восторг!”
ДИМОН. Всё! Пять минут прошло!
Танька. Уйди, надоел!
Димон. А Маяковский тебе не надоел?
Танька. А Маяковский мне не надоел.
Димон гоняет Таньку по кругу, передразнивая её. Она захлопывает книгу у него перед носом и уходит в другой угол. Димон растерянно останавливается.
В кресле 2 АКТЁР читает финал из поэмы “Про это”:
Ваш
тридцатый век
обгонит стаи
сердце раздиравших мелочей.
Нынче недолюбленное
наверстаем
звёздностью бесчисленных ночей.
Воскреси
хотя б за то,
что я
поэтом
ждал тебя,
откинул будничную чушь!
Воскреси меня
хотя б за это!
Воскреси – своё дожить хочу!
Чтоб не было любви – служанки
замужеств,
похоти,
хлебов.
Постели прокляв,
встав с лежанки,
чтоб всей вселенной шла любовь.
Чтоб день,
который горем старящ,
не христарадничать, моля.
Чтоб вся
на первый крик:
– Товарищ! –
оборачивалась Земля.
Чтоб жить
не в жертву дома дырам.
Чтоб мог
в родне
отныне
стать
отец
по крайней мере миром,
землёй по крайней мере – мать.
Димон. Тань! А, Тань… Ну, хочешь, я тебе расскажу, как мы вчера…
Танька. Не хочу.
Димон. А хочешь, анекдот расскажу…
Танька. Не хочу! Димон, понимаешь, мне нужно выучить Маяковского. Если я его выучу, мне за него пятёрку поставят, если я получу пятёрку, мне папа за неё велик купит. (Уходит от него, затыкает уши.)
Димон. Ну, и учи, зубрилка.
В кресле 3 АКТЁР читает отрывок из поэмы “Люблю”:
Пришла –
деловито,
за рыком,
за ростом,
взглянув,
разглядела просто мальчика.
Взяла,
отобрала сердце
и просто
пошла играть –
как девочка мячиком.
И каждая –
чудо будто видится –
где дама вкопалась,
а где девица.
“Такого любить?
Да этакий ринется!
Должно, укротительница.
Должно, из зверинца!”
А я ликую.
Нет его –
ига!
От радости себя не помня,
скакал,
индейцем свадебным прыгал,
так было весело,
было легко мне...
Танька. Всё. Не могу больше. Не учится. Устала.
Димон. Ну, я же говорил! Пошли в кино.
Танька. Я не хочу в кино.
Димон. Ну, не хочешь в кино, пойдём в театр, у меня там бабушка работает.
Пошли в театр! (Стоп кадр, пока Маяковский, под звуки настраиваемой скрипки, проходит в зал. Потом Димон тащит Таньку к дверям зала. Она не успевает взять книгу.)
1, 2 И 3 АКТЁРЫ приглашают зрителей в зрительный зал:
1 АКТЕР. Танцующие люди
из балетных студий.
Лучшая игрушка
в саду и дома,
танцует по указанию самого наркома!
2 АКТЁР.
Германский
небьющийся
точильный брусок,
30 копеек
любой
кусок.
Точит
в любом
направлении
и вкусе
бритвы,
ножи
и языки для дискуссий!
Пожалте, граждане!
3 АКТЁР.
Абажуры
любой
расцветки и масти.
Голубые для уюта,
красные для сладострастий.
Устраивайтесь, товарищи!
Пионеры - Танька и Димон проверяют билеты и провожают в зал всех гостей.
Не для того театров громады каменные,
Чтоб разводить завывания камерные.
рабочий класс
Неси искусство в массы и для масс.
Действие в зрительном зале.
На сцене спиной к зрителям сидит Маяковский.
Димон. Ставь прожектора, чтоб рампа не померкла,
Крути, чтоб действие мчало, а не текло.
Театр – не отображающее зеркало,
А?… увеличивающее стекло.
Бежит к двери, возвращается на сцену, проверяет, что он забыл сделать
Ставь прожектора…
Крути..
…стекло…
А! Третий звонок. (Звучит скрипка, Димон убегает.)
Голос за кадром. Он существовал, точно на другой день после огромной душевной жизни, крупно прожитой впрок на все случаи. Тут была та бездонная одухотворённость, без которой не бывает оригинальности, та бесконечность, открывающаяся с любой точки жизни в любом направлении, без которой поэзия – одно недоразумение, временно не разъяснённое.
На сцену выходит ОБВИНИТЕЛЬ Маяковского.
ЗАЩИТНИК подаёт реплики из зала, потом, в запале выходит на сцену.
Обвинитель. Если у него когда-то и был талант, то он продал его. Он предал поэзию. Настоящий поэт никогда не опустится до такой дешёвки, как эти вирши в окнах Роста!
Защитник. Маяковский делал то, во что искренне верил. И, если хотите, он талантлив и самобытен во всём, даже в строчках, прославляющих соски и галоши!
Обвинитель. Но какое двуличие! “И кроме свежевымытой сорочки, сказать по совести – мне ничего не надо…”. А разъезжать на “Рено” – он почему-то себе позволял?
Защитник. Он слишком хорошо знал, что такое холод и голод. И именно поэтому мечтал не о такой жизни, в которой не будет богатых, а о такой, в которой не будет бедных.
Обвинитель. Но если он так дорожил своей пролетарской Родиной, зачем же тогда без конца разъезжать по заграницам, заводить знакомства с эмигрантами?
Защитник. Вам знакомо такое понятие, как аристократизм духа? Истинного аристократа духа отличает чувство равенства со всем живущим.
Обвинитель. Да? А что-то он не слишком щадил своих оппонентов.
Защитник. Он просто предельно точно вскрывал и отражал сущность тех, кто кидался на него с нападками. А то, что им не нравилось собственное отражение – не его вина.
Обвинитель. Пусть так, но эта его чехарда с женщинами. И, извиняюсь, тройственный союз с Бриками…
Защитник. Ну, в этом он был не одинок. Тогда многие искали новых духовных путей и новой морали. И вообще, великий человек имеет право и на великие заблуждения.
Обвинитель. О! Тоже мне, великий. Он весь был порождением Советской власти. Он и застрелился – не где-нибудь, а на Лубянке.
Защитник. О чём вы говорите?.. Где жил, там и застрелился.
Обвинитель. А музей его и поныне находится там же… гхм… рядом… так сказать, плечом к плечу.
Защитник. Не доходите до абсурда!
Обвинитель. Вы защищаете самоубийцу?!
Защитник. Он – поэт! Он – гений. Ему можно.
В разгар спора Маяковский резко встаёт.
Маяковский. Слушайте ж:
всё, чем владеет моя душа,
– а её богатства пойдите смерьте ей! –
великолепие,
что в вечность украсит мой шаг,
и самое моё бессмертие,
которое, громыхая по всем векам,
коленопреклонённых соберёт мировое
вече, –
всё это – хотите? –
сейчас отдам
за одно только слово
ласковое,
человечье.
Маяковский уходит.
Защитник. Подождите! Да подождите же… (Берет со стола папку бумаг – сценарий.) Вот! Да вот же… Сценарий “Он – Сам”. (Читает по сценарию) Действующие лица: Маяковский…
Обвинитель. Ушел.
Защитник. Димон, Танька.
Обвинитель. Были, были. Еще будут.
Защитник. Давид Бурлюк, Лили Брик, Валерий Брюсов…
Обвинитель. Это все потом…
Защитник. Корней Чуковский.
На сцену выходит Корней Чуковский. (Возможно, в него переодевается Обвинитель.)
Чуковский (обращаясь к зрителям, как бы переспрашивая недослышанное). Что? Футуристы? Да как вам сказать… Они – народ сложный. Но Маяковский никогда не сливался ни с какой группой. Он – колосс. И сквозь все его футуристические выверты глядит такая глубинная, такая человеческая боль:
Я одинок, как последний глаз
у идущего к слепым человека!
Когда я ехал в Москву, очень хотелось встретиться с Маяковским, дознаться, откуда в нём эта тоска… некоторые его стихи настолько меня восхищали, что я затвердил их наизусть. В Москве я зашёл в Литературно-художественный кружок и узнал, что Маяковский находится здесь, рядом с рестораном, в бильярдной.
Скрипка играет что-то ресторанное.
Чуковский (обращаясь к официанту). Здравствуйте. Передайте, пожалуйста, Владимиру Владимировичу, что его хочет видеть Корней Чуковский.
Официант. Здравствуйте, Корней Иванович. Такому критику, как вы, представляться не обязательно. (Подставляет ладонь для чаевых, Чуковский отдаёт ему свою кепку.) Я говорю – такому критику, как вы, представляться вовсе не обязательно. (Снова подставляет руку для чаевых, Чуковский кладёт монетку.) А может, чайку? (Чуковский отказывается, официант уходит.)
Чуковский (зрителям). Я уже заранее предвкушал взволнованную, задушевную беседу.
Маяковский выходит из бильярдной, нахмуренный, с кием в руках.
Маяковский. Что вам надо?
Чуковский (держа в руках книжечку со стихами). Здравствуйте! Вы знаете… мне хотелось бы поговорить с вами о ваших стихах. Может быть, я слишком субъективно воспринимаю, но во многих из них я чувствую такую глубокую боль и тоску... Ну вот, например:
Это душа моя
клочьями порванной тучи
в выжженном небе
на ржавом хребте колокольни!
……………………………………
Потрясающе! Скажите …
Маяковский (учтиво, но твёрдо). Я занят… извините… меня ждут… А если вам хочется похвалить эту книгу, пойдите, пожалуйста, в тот угол… к тому крайнему столику… видите, там сидит старичок… в белом галстуке… пойдите и скажите ему всё…
Чуковский. При чём же здесь какой-то старичок?
Маяковский. Видите ли, я ухаживаю за его дочерью. Она уже знает, что я великий поэт… А папаша сомневается. Вот и скажите ему.
Чуковский (зрителям). Я хотел было обидеться, но засмеялся и пошёл к старичку. Маяковский изредка появлялся у двери, сочувственно следил за успехом разговора, делая мне какие-то знаки, и опять исчезал в бильярдной. После этого я понял, что покровительствовать Маяковскому вообще невозможно.
Чуковский пошёл к вешалке, чтобы одеться и уйти. Маяковский догнал его и помог надеть пальто с учтивостью вельможи.
Маяковский. “Я Уитмен, я космос, я сын Манхеттена…” Неплохой писатель. Но… вы переводите его чересчур банбоньерочно. Надо бы корявее, жёстче. И ритмика у вас бальмонтовская, слишком певучая.
Чуковский. К сожалению… вы знаете только юношеские мои переводы. А я их уже давно забраковал. Теперь я перевожу Уитмена именно так – не подслащаю и не лакирую его.
Почти в дверях к Маяковскому подбегают две застенчивые гимназистки.
Маяковский и Чуковский (одновременно). Вы – ко мне?
1 Девушка. Да.
2 Девушка. Нет.
1 Девушка (робея). Мы к Вам, Владимир Владимирович…
2 Девушка (смущаясь). Да…
Маяковский (Чуковскому). Я догоню вас. Мы обязательно продолжим этот разговор. (Чуковский выходит из зала. Маяковский гимназисткам.) Да, я вас слушаю.
Гимназистки. Скажите, пожалуйста, у вас можно…
Маяковский. Можно!
Гимназистки. Можно у вас купить поэму…
Маяковский. Поэму, какую?
Гимназистки. …купить поэму… “Облако?..”
Маяковский. Ну, Облако… Облако…
Девушки смущаются все сильнее.
Маяковский. Ну, в штанах! В штанах!
Гимназистки переглядываются, хихикают, краснеют и убегают.
На сцене появляется Уборщица со шваброй.
Уборщица. (К зрителям) У нас тут закрывается… этот зал музея закрывается. Освободите помещение! Ну что сидите? Вам что – уши заложило? Идите все в предбанник. У нас закрыто. Эй! Димон, давай, помоги мне их выпроводить! Очистите помещение. У нас тут музей, а не хухры-мухры…
Димон. Ба, а можно, я потом погуляю?
Уборщица. Я тебе погуляю! Учиться нужно.
Димон. А я уже всё выучил.
Уборщица. Никаких прогулок, сразу домой, я сказала! (Особо непонятливых лично выпроваживает.) Хотите их слухать – вон идите за ним. А у нас нельзя тут сидеть…
На сцене темно. В углу сидит Танька и зубрит по книжке.
Танька. “Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить…”
Димон (пристраивается к ней на приступочке). Ну ты, зубрилка! Чё, велик купили?
Танька. Отстань! Кто мне вчера не дал выучить?
Димон. Да Маяковского вообще нельзя выучить. Его даже понять нельзя.
Танька. Понять нельзя, а выучить можно!.. “Ленин жил, Ленин жив. Ленин будет жить!”
Димон показывает зрителям, куда проходить дальше.
1 АКТЕР. Родина Маяковского – село Багдады, Кутаисская губерния, Грузия. Из автобиографии “Я – Сам”:
2 АКТЕР. После смерти отца двинулись в Москву. Зачем? Даже знакомых не было. Сняли квартиренку на Бронной. С едами плохо. Пенсия 10 рублей. Знакомство с “большевиками”. Мальчик так хотел поиграть в войну, а революция 1905 года уже отгремела…
3 АКТЕР. 11 бутырских месяцев. Величайшее для меня время. Перечёл всё новейшее. Пробовал сам писать. Вышло ходульно и ревплаксиво. Что-то вроде: В золото, в пурпур леса одевались,
Солнце играло на главах церквей.
Ждал я: но в месяцах дни потерялись,
Сотни томительных дней.
Исписал таким целую тетрадку. Спасибо надзирателям – при выходе отобрали. А то б ещё напечатал!
В центр выходит Маяковский. Постепенно его окружают другие актеры, часть из них в зрительном зале.
Маяковский. Думалось – стихов писать не могу. Опыты плачевные. Взялся за живопись. Поступил в училище живописи, ваяния и зодчества: единственное место, куда приняли без свидетельства о благонадёжности.
В училище появился Бурлюк. Вид наглый. Лорнетка. Сюртук. Ходит напевая. Я стал задирать. Почти задрались.
Днём у меня вышло стихотворение. Вернее – куски. Ночь. Сретенский бульвар. Читаю строки Бурлюку.
…Тело жгут руки.
Кричи, не кричи:
“Я не хотела!” –
резок
жгут
муки.
Ветер колючий
Трубе
Вырывает
Дымчатой шерсти клок.
Лысый фонарь
сладострастно снимает
с улицы
чёрный чулок.
…Это один мой знакомый.
Бурлюк (выскакивая из дальнего угла зала). Да это же ж, вы сами написали! Да вы же ж, гениальный поэт!
Маяковский. В этот вечер совершенно неожиданно я стал поэтом.
Бурлюк (обращаясь к зрителю). Не знаете? Мой гениальный друг. Знаменитый поэт Маяковский! (Толкает Маяковского.) Теперь пишите, а то вы меня ставите в глупейшее положение (кивает на зрителей).
Маяковский (надевает желтую кофту, зрителям). Нервные есть?
Мелкий критик (из зала). Есть!
Маяковский. Пусть выйдут.
Мелкий критик. Ничего, мы останемся.
Маяковский. Вашу мысль,
мечтающую на размягчённом мозгу,
как выжиревший лакей на засаленной кушетке,
буду дразнить об окровавленный сердца лоскут;
досыта изъиздеваюсь, нахальный и едкий.
У меня в душе ни одного седого волоса,
и старческой нежности нет в ней!
Мир огромив мощью голоса,
иду – красивый,
двадцатидвухлетний.
Раздаётся свист.
Дама. Бред сивой кобылы!
Мелкий критик. Типичнейший футурист. Вся их нахальная психология тут. В каждом слове, в каждой букве.
Интеллигент. Талантливая поэма, хотя их тенденций в искусстве я и не разделяю.
Дама. И эта гнусь называется у вас поэзией?
Интеллигент. Такой уж у меня скверный вкус. А вот, кстати, Брюсов. Валерий Яковлевич, а вы что думаете о Маяковском?
Брюсов. Боюсь, что из Маяковского ничего не выйдет.
Маяковский. Последний анекдот! Слушайте. Брюсов просыпается ночью с воплем: “Боюсь! Боюсь!” Его спрашивают: “Ты чего боишься?” – “Боюсь, что из Маяковского ничего не выйдет!”
Бурлюк. Получается правда: Брюсов боится!
Маяковский. Нежные!
Вы любовь на скрипки ложите.
Любовь на литавры ложит грубый.
А себя, как я вывернуть можете,
чтобы были одни сплошные губы!
Приходите учиться –
из гостиной батистовая,
чинная чиновница ангельской лиги.
И которая губы спокойно перелистывает,
как кухарка страницы поваренной книги.
Дама. Какое хамство кругом! И, между прочим, не только на эстраде. Вот, например, недавно распустили слух, будто бы на меня на границе напал кавалерийский эскадрон и изнасиловал меня.
Девушка (мечтательно). Что вы говорите? Целый эскадрон!
Дама. Я уже собиралась писать опровержение в “Русское слово”…
Маяковский. Так это ж, деточка, не вам, а эскадрону надо было писать опровержение!
Дама. По всему видно, что ваш Маяковский тоже на каторге воспитывался.
Мужчина из зала. И почему вы одеты в жёлтую кофту?
Маяковский. Чтобы не походить на вас. (Аплодисменты.)
Мелкий критик. Господа! Их поэзия дегенеративна… Это, господа, поэзия вырожденцев! Футуризм, имажинизм – поэзия вырожденцев! Да, да, вырожденцев. И вот, господа, я суммирую, эти вырожденцы… (За его спиной, сговорившись, встали во весь рост Маяковский и Бурлюк, оба стройные, высокие, рядом с ними Критик выглядит, как карлик.) Эти вырожденцы… (Смех в зале.)
Маяковский (глядя на него сверху вниз). Продолжайте, могучий товарищ.
Бурлюк. Вырожденцы слушают вас. (Зал аплодирует, свистит, шикает, топает, кричит.)
Мелкий критик. Маяковский! Вас забудут.
Маяковский. А вы приходите через тысячу лет – тогда и поговорим!
Мелкий критик. Я должен напомнить товарищу Маяковскому, что от великого до смешного – один шаг.
Маяковский (смерив расстояние отделявшее его от “оратора”, жестом показывая на себя и на него). От великого до смешного действительно – один шаг.
Мелкий критик. Нет, господа, я с такими даже на бильярде играть не согласен.
Маяковский. У Лукоморья – дуб зелёный...
Мелкий критик. А при чем тут Пушкин?
Маяковский (берёт его за золотую цепочку от часов на жилетке). Златая цепь – на дубе том!
Под свист и улюлюканье Маяковский читает “НАТЕ!”
Через час отсюда в чистый переулок
вытечет по человеку ваш обрюзгший жир,
а я вам открыл столько стихов шкатулок,
я – бесценных слов мот и транжир.
(резким движением руки он указывает в зал)
Вот вы, мужчина, у вас в усах капуста
где-то недокушанных, недоеденных щей;
(кивком головы показывает в другую сторону)
вот вы, женщина, на вас белила густо
вы смотрите устрицей из раковин вещей.
Все вы на бабочку поэтиного сердца
взгромоздились, грязные, в калошах и без калош.
Толпа озвереет, будет тереться,
ощетинит ножки стоглавая вошь.
Дама. Позовите городового! Сколько можно терпеть! Городовой!
(Появляется Городовой.)
Маяковский. А если сегодня мне, грубому гунну,
кривляться перед вами не захочется – и вот
я захохочу и радостно плюну,
плюну в лицо вам
я – бесценных слов транжир и мот.
Мелкий критик. Ведь это же чёрт знает что такое! Ведь надо же договориться до такой чепухи!
Мужчина из зала. Долой футуристов! На одиннадцатую версту!
Мелкий критик. Балаганщики!
Дама. Мошенники!
Городовой. Прекратите беспорядки! Очистить помещение! (Маяковскому.) Подите немедленно со сцены!
Маяковский (сопротивляясь, кричит). Я – поэт! Этим и интересен!
Дама. Стыдно слушать!
Мелкий критик. И читать такие вещи на вечерах – это просто преступление. Ведь словечка понять нельзя, тарарабумбия какая-то!
Городовой. Ну-ко, немедленно всем освободить помещение!
Городовой свистит в свисток и вгоняет со сцены всех артистов. Зрителей также «разгоняет».
Маяковский (увидев в дверях Чуковского). Корней Иванович! Как хорошо, что я вас встретил. Я давно хотел вернуться к нашему разговору об Уитмене. Как там у вас: “Я весь не вмещаюсь между башмаками и шляпой”! Хорошо.
Маяковский и Чуковский ведут разговор проходя по всему залу.
Маяковский. …или:
“Мне не нужно, чтобы звёзды спустились ниже,
Они и там хороши, где сейчас…”
Чуковский. Я только что закончил перевод “Поэмы изумления при виде воскресшей пшеницы”:
Куда же ты девала эти трупы, Земля?
Этих пьяниц и жирных обжор, умиравших из рода в род?
………………………………………………………………..
Я не прижмусь моей плотью к земле, чтобы её плоть обновила меня…
Маяковский (без большого восторга). Занятно. Прочтите эти стихи Бурлюку. Но всё же в вашем переводе есть патока. Вот вы, например, говорите в этом стихотворении “плоть”. Тут нужна не “плоть”, тут нужно “мясо”:
Я не прижмусь моим мясом к земле, чтобы её мясо обновило меня…
Уверен, что в подлиннике сказано “мясо”.
Чуковский (остановившись). В подлиннике действительно было сказано “мясо”!
Маяковский. А вот это – вы перевели действительно здорово:
“Водопад Ниагара – вуаль у меня на лице…”
Через сцену проходит Пионерка Танька с книжкой Маяковского, и зубрит:
Пионерка: Если мальчик любит труд,
Тычет в книжку пальчик,
Про такого пишут тут:
Он – хороший мальчик.
Если мальчик любит мыло
И зубной порошок,
Этот мальчик – очень милый,
Поступает хорошо…
Маяковский с Чуковским заняты своей беседой. Пионерка существует в другом временном измерении.
Маяковский. Или вот ещё:
“Солнце, ослепительно страшное, ты насмерть поразило бы меня,
Если бы во мне самом не было такого же солнца”
А интересно – часто он бывал освистан? Наверное, он носил какой-нибудь экстравагантный костюм. Да, а какими словами его ругали в газетах?
Из дверей появляется пьяный с гармошкой в руках, и проходит мимо всех, распевая частушки Сергея Есенина.
Ах, сыпь! Ах, жарь!
Маяковский – бездарь!
Рожа краской питана,
Обокрал Уитмена!
В этот момент откуда-то сверху раздаётся выстрел. Все персонажи замерли. И Маяковский испуган, потом испытующе взглянул на Чуковского.
Маяковский. Вы ничего не слышали?
Чуковский. Нет… А что?
Маяковский. Выстрел!
Чуковский. Какой выстрел?
Маяковский. Так… показалось…
Чуковский. Прошу прощения, я совсем забыл, меня ждут в редакции, мне надо идти.
Маяковский остается один, читает стихотворение “Послушайте!”. Скрипка ведёт с ним музыкальный диалог:
Послушайте!
Ведь если звёзды зажигают –
значит – это кому-нибудь нужно?
Значит – кто-то хочет, чтобы они были?
Значит – кто-то называет эти плевочки жемчужиной?
И, надрываясь
в метелях полуденной пыли,
врывается к Богу,
боится, что опоздал,
плачет,
целует ему жилистую руку,
просит –
чтоб обязательно была звезда! –
клянётся –
не перенесёт эту беззвёздную муку!
А после
ходит тревожный,
но спокойный наружно.
Говорит кому-то:
“Ведь теперь тебе ничего?
Не страшно?
Да?!”
Послушайте!
Ведь, если звёзды
зажигают –
значит – это кому-нибудь нужно?
Значит – это необходимо,
чтобы каждый вечер
над крышами загоралась хоть одна звезда?!
Со всех сторон к Маяковскому устремляются дежурившие у него под дверью молодые люди с просьбой дать им контрамарку на сегодняшний вечер. Маяковский раздавая контрамарки, уходит в сопровождении поклонниц и поклонников.
Меняется освещение. Маяковский в глубине, спиной к зрителям
Впереди всех оказывается Экскурсовод советских времён, она выстраивает всех актеров - экскурсантов. Указывая на стену указкой, она нудным голосом рассказывает о внешности Маяковского. Среди экскурсантов Димон и Танька.
Экскурсовод. При встрече с Маяковским прежде всего поражал его высокий рост.
Он широкоплечий, широкогрудый. Тёмный шатен. Волосы коротко подстрижены. Чаще всего наголо.
В его пронизывающих карих глазах, смотревших почти всегда исподлобья, чувствовалась большая внутренняя сила.
Его глаза отличались вот какой особенностью: каждый раз, когда их обладатель бросал на вас свой взор, вы ощущали удар, похожий на чисто физическое прикосновение. Поэт отводил от вас взгляд, снова устремлял его на вас – и вы снова получали удар почти такой же силы. И так без конца.
Димон (экскурсоводу). А это же не Маяковский… это – другие.
Экскурсовод. Кто – другие?
Димон. Ну, эти – в кого вы указкой тычете.
Экскурсовод. Молодой человек! Не мешайте проводить экскурсию. Иначе я буду вынуждена вас вывести. (Все шикают на Димона.)
Танька. Дима, перестань!
Димон. Ну, это же не Маяковский, я же видел в книжке… и тут вообще… женщина.
Экскурсовод. Молодой человек! Прекратите немедленно, иначе я вызову милицию.
Танька. Димон!
Димон. Ну, а чего?..
Экскурсовод. А ещё пионер!
Димон. Ленин жил… Ленин жив… (Ретируется.)
Экскурсовод. Тамара Ивановна, выведите его! На чём я остановилась?
Экскурсанты все вместе неразборчиво подсказывают.
Экскурсовод. Что?
Экскурсанты. Итак. Без конца.
Экскурсовод. А… да… Итак, без конца…Ещё один из характерных жестов поэта: руки, опущенные в карманы брюк. У Маяковского скромный, но чистый костюм. Полное отсутствие суетливости. Размеренный и спокойный ритм движений. Маяковский производил впечатление скромного и деликатного человека. Таким он, в сущности, и был. В личных отношениях с людьми, в особенности с поэтами, Маяковский был мягким и отзывчивым.
Скучающий в толпе Димон вдруг видит стоящего в глубине Маяковского, и начинает дёргать Таньку, чтобы обратить её внимание.
Димон (шёпотом). Танька! Танька, гляди!
Танька. (тоже шёпотом).Чего тебе?
Димон. Смотри, Маяковский.
Танька. Какой Маяковский?
Димон. Живой…
Внимание зрителей переключается на Маяковского. Звучит скрипка. Экскурсия продолжается в немом режиме.
Танька осторожно подходит к Маяковскому, хочет дотронуться.
Экскурсовод (орёт). Девушка! Экспонаты руками не трогать!
Димон (глумится над Танькой). Поверила! Поверила! (Убегает.)
Маяковский (обращаясь к скрипке, читает).
Знаете что, скрипка?
Мы ужасно похожи:
я вот тоже
ору,
а доказать ничего не умею.
(Отстроившись от скрипки, зрителям.) Вы знаете, что такое красота? Вы думаете – это розовая девушка прижалась к белой колонне и смотрит в пустой парк?
Мужчина из зала. Не учите! Довольно!
Другой голос. Браво! Продолжайте!
Маяковский. Лошадь
сказала,
взглянув на верблюда:
“Какая
гигантская
лошадь-ублюдок”.
Верблюд же
вскричал:
“Да лошадь разве ты?!
Ты
просто-напросто –
верблюд недоразвитый”.
И знал лишь
бог седобородый,
Что это
животные
разной породы.
Мелкий критик. А вы читали статью критика Лежнёва “Дело о трупе”? Ха! Маяковский – труп!
Маяковский. Странное дело – труп – я, а смердит – он!
Писатели, нас много. Собирайте миллион.
И богадельню критикам откроем в Ницце.
Вы думаете – легко им наше бельё
ежедневно прополаскивать в газетной странице!
Женщина из зала. Господин Маяковский! Довольно морочить публику! Вам место в палате №6.
Маяковский. Меня часто наши критики называют дураком. Я к этому привык. Это слово на меня не действует. Но если бы кто-нибудь назвал меня не дураком, а дурой, мне стало бы как-то не по себе. А вот если бы кто-нибудь назвал меня просто критиком, я бы тут же сгорел со стыда.
Мелкий критик. Владимир Владимирович, а вы всё-таки кто – поэт или артист?
Маяковский. Среди поэтов я поэт, среди артистов – артист.
Голос из зала. А среди дураков? (Тишина.)
Маяковский. А среди дураков я впервые. Каким местом вы думали, когда задавали этот вопрос?
Голос из зала. Головой.
Маяковский. Ну и садитесь на эту голову.
Мелкий критик. Про этого шута горохового Есенин сочинил: “Рожа краской питана, обокрал Уитмена”
Маяковский. Ну, Есенин, мужиковствующих свора,
Смех! Коровою в перчатках лаечных.
Раз послушаешь…
но это ведь из хора.
Балалаечник.
Женщина из зала. А вы лучше?
Маяковский. Докажу.
Хотите –
буду от мяса бешеный
– и, как небо, меняя тона –
хотите –
буду безукоризненно нежный,
не мужчина, а – облако в штанах!
Раздаётся свист.
Оппонент. Маяковский, почему вы так себя хвалите?
Маяковский. Мой соученик по гимназии Шекспир…
Голоса из зала. Кто-кто? Ах, Шекспир…
Маяковский. …всегда советовал: говори о себе только хорошее, плохое о тебе скажут твои друзья.
Мелкий критик. Вы это уже говорили в Харькове.
Маяковский. Вот видите, товарищ подтверждает. А я и не знал, что вы всюду таскаетесь за мной.
Из зала. Маяковский, зачем вы носите кольцо на пальце? Оно вам не к лицу.
Маяковский. Вот потому что не к лицу, и ношу его на пальце, а не на носу.
Оппонент. Маяковский, ваши стихи не волнуют, не греют, не заражают.
Маяковский. Мои стихи не море, не печка и не чума.
Мелкий критик. Маяковский, вы считаете себя пролетарским поэтом, коллективистом, а всюду пишете: я, я, я.
Маяковский. А как вы думаете, Николай второй был коллективистом?
Мелкий критик. А при чём тут Николай Второй?
Маяковский. Ну, он же всегда писал: мы, Николай Вторый… А если вы, допустим, начнёте объясняться в любви девушке, что же вы так и скажете: “Мы вас любим?”
Мелкий критик. Да, мы вас любим.
Маяковский. Она же спросит: “А сколько вас?”
Мелкий критик. Маяковский! Когда вы застрелитесь?.. (Понял, что сказал лишнее. Оправдываясь.) Ведь все хорошие поэты кончают жизнь трагически! (Тишина.)
Маяковский. Если часто будут дураки задавать такие вопросы, то придётся, должно быть, скоро.
В самый накалённый момент внимание на себя берёт Лили Брик.
Лили. Подожди! Вспомни – радостнейшая дата.
Между двумя комнатами для экономии места была вынута дверь. Маяковский стоял, прислонившись спиной к дверной раме. Из внутреннего кармана пиджака он извлёк небольшую тетрадку, заглянул в неё и сунул обратно в карман. Он задумался. Потом обвёл глазами комнату, как огромную аудиторию. Мы подняли головы и до конца не опускали глаз с невиданного чуда. Он жаловался, негодовал, издевался, требовал, впадал в истерику, делал паузы между частями.
Он прочёл пролог, а потом спросил – не стихами, прозой:
Вы думаете, это бредит малярия? Это было. Было в Одессе.
Лили Брик читает отрывок из “Облака в штанах”:
“Приду в четыре”, – сказала Мария.
Восемь.
Девять.
Десять.
Вот и вечер
в ночную жуть
ушёл от окон,
хмурый,
декабрый.
В дряхлую спину хохочут и ржут
канделябры.
Меня сейчас узнать не могли бы:
жилистая громадина
стонет,
корчится.
Что может хотеться этакой глыбе?
А глыбе многого хочется!
И вот,
громадный,
горблюсь в окне,
плавлю лбом стекло окошечное.
Будет любовь или нет?
Какая –
большая или крошечная?
Полночь, с ножом мечась,
догнала,
зарезала, –
вон его!
Упал в двенадцатый час,
как с плахи голова казнённого.
Проклятая!
Что же, и этого не хватит?
Скоро криком издерётся рот
Слышу:
тихо,
как больной с кровати,
спрыгнул нерв.
И вот, –….
сначала прошёлся
едва-едва,
потом забегал,
взволнованный,
чёткий.
Теперь и он и новые два
мечутся отчаянной чечёткой.
Рухнула штукатурка в нижнем этаже.
Нервы – большие,
маленькие,
многие! –
скачут бешенные,
и уже
у нервов подкашиваются ноги!
А ночь по комнате тинится и тинится,
из тины не вытянуться отяжелевшему глазу.
Двери вдруг заляскали,
будто у гостиницы не попадает зуб на зуб.
Вошла ты,
резкая, как “нате!”,
муча перчатки замш, сказала:
“Знаете – я выхожу замуж”.
Что ж, выходите. Ничего. Покреплюсь.
Видите – спокоен как.
Как пульс покойника.
И чувствую – “я”
для меня мало.
Кто-то из меня вырывается упрямо.
Аllо!
Кто говорит?
Мама?
Мама!
Ваш сын прекрасно болен!
Мама!
У него пожар сердца.
Скажите сестрам,
Люде и Оле, -
ему уже некуда деться.
Люди нюхают – запахло жаренным!
Нагнали каких-то. Блестящие! В касках!
Нельзя сапожища!
Скажите пожарным:
на сердце горящее лезут в ласках.
Я сам.
Глаза наслезнённые бочками выкачу.
Дайте о рёбра опереться:
Выскочу! Выскочу! Выскочу! Выскачу!
Рухнули.
Не выскочишь из сердца!
Трясущимся людям
в квартирное тихо
стоглазое зарево рвётся с пристани.
Крик последний, –
ты хоть
о том, что горю,
в столетия выстони!
Когда она закончила, первым пришёл в себя Осип Брик.
Осип Брик. Я не представлял себе! Думать не мог! Это лучше всего, что я знаю в поэзии! (Брик забирает у Маяковского тетрадку.) Это – то, о чём так давно мечтали, чего ждали! Последнее время ничего не хотелось читать. Вся поэзия казалась никчемной – писали не те, не так, и не про то, – а тут вдруг и тот, и так, и про то…
Маяковский взял тетрадь из рук Осипа Брика, раскрыл на первой странице.
Маяковский (обращаясь к Лили). Можно посвятить вам?
Лили. Я потеряла дар речи.
Маяковский (подписав, протягивает Лили). Тебе, Лиля. (Отдаёт тетрадку Лиле, уходит следующий зал.)
Лили. Ося! Ося!
Брик. Всё будет хорошо…
Брик целует Лиле ручку, уходит.
Трое обывателей проходят через зал, сплетничая:
1 Обыватель. “Тут
проходил
Маяковский давеча,
хромой –
не видали рази?” –
2 Обыватель. “А с кем он шёл?” –
1 Обыватель. “С Николай Николаевичем”. –
2 Обыватель.“ “С каким?”
1 Обыватель “Да с великим князем!” –
2 Обыватель. “С великим князем?
Будет врать!
Он кругл
и лыс,
как ладонь.
Чекист он,
послан сюда
взорвать…” –
1 Обыватель “Кого?” –
“Буа-дю-Булонь.
Езжай, мол, Мишка…”
3 Обыватель. Другой поправил:
“Вы врёте,
противно слушать!
Совсем не Мишка он,
а Павел.
Бывало, сядем –
Павлуша! –
а тут же
его супруга,
княжна,
брюнетка
лет под тридцать…” –
2 Обыватель. “Чья?
Маяковского?
Он не женат”
3 Обыватель “Женат –
и на императрице”. –
2 Обыватель “На ком?
Её ж расстреляли…” –
3 Обыватель “И он
поверил…
Сделайте милость!
Её ж Маяковский спас
за трильон!
Она же ж
омолодилась!”
1 Обыватель Благоразумный голос:
“Да нет,
вы врёте –
Маяковский – поэт”. –
3 Обыватель “Ну, да, –
вмешалось двое саврасов, –
в конце
семнадцатого года
в Москве
чекой конфискован Некрасов
и весь
Маяковскому отдан.
Вы думаете –
сам он?
Сбондил до йот –
весь стих,
с запятыми,
скраден.
Достанет Некрасова
и продаёт –
Червонцев по десять
на день”.
Сплетники уходят. На краю сцены сидит Танька с книжкой, с другой стороны сидит Димон.
Танька (зубрит). “Хочу сиять заставить заново величественнейшее слово – партия”.
Маяковский, присев на корточки перед Танькой, разглядывает её.
Маяковский. Я
ещё
не лыс
и не шамкаю,
всё же
дядя
рослый с виду я.
В первый раз
за жизнь
малышам-ка я
барабанящим
позавидую.
Наша
жизнь –
в грядущее рваться,
оббивать
его порог,
вы ж
грядущее это
в двадцать
расшагаете
громом ног. (Гладит Таньку по голове.)
Танька. Эй! Димон, ты ничего не слышал? Мне кажется, тут кто-то есть. До меня кто-то дотронулся.
Димон. Кто тут есть?.. Ты чего? Чего ты!.. Глюки у тебя… Дозубрилась… Ненавижу я вашего Маяковского! (Вырывает у Таньки и начинает листать книжку, читает издевательски.)
Пропёр океаном.
Приехал.
Стоп.
Высадился
в Нью-Йорке
на крыше.
Вокруг поглядел –
это ж наш Канатоп,
Только чуточку
шире
и выше!..
Танька пытается отобрать книжку, Димон убегает, дразнит ее, и снова читает, издеваясь.
А лампы,
как станут
ночь копать,
ну, я доложу вам –
пламечко!
Налево посмотришь –
мамочка мать!
Направо –
мать моя мамочка!
Есть, что поглядеть московской братве.
И за день
в конец не дойдут.
Это Нью-Йорк.
Это Бродвей.
Гау ду ю ду!
Я в восторге
от Нью-Йорка города.
Но
кепчонку
не сдёрну с виска.
У советских
собственная гордость:
на буржуев
смотрим свысока.
(Димон вдруг запел: “Гуд бай, Америка!”, убегает с её книжкой.)
Танька. Ну, и пожалуйста! Я уже выучила.
На балконе появляется Маяковский. Под балконом Бурлюк.
Маяковский. Американец думает для работы. Американцу и в голову не придёт думать после 6 часов. Не придёт ему в голову, что я ни слова по-английски, что у меня язык подпрыгивает и завинчивается штопором... (Бурлюку.) Переведи им, что если бы они знали русский, я мог бы, не портя манишек, прибить их языком к крестам их собственных подтяжек, я поворачивал бы на вертеле языка всю эту насекомую коллекцию.
Бурлюк. Гм… Э… Мой великий друг Владимир Владимирович… просит ещё стаканчик чаю.
Маяковский (понимает, что перевод слишком не точный). Ы-ыгррр-хрр-ыыггррр-ыыы!!!
Танька. Что это? Это кто?
Бурлюк. Маяковский.
Танька. Дозубрилась... Глюки... Димон! Ты где?... (Убегает в панике. Звучит мелодия скрипки.)
Маяковский. Вчера
океан был злой,
как чёрт, сегодня
смирней
голубицы на яйцах. Какая разница!
Всё течёт...
Всё меняется. Годы - чайки.
Вылетят в ряд –
и в воду –
брюшко рыбёшкой пичкать.
Скрылись чайки.
В сущности говоря,
где птички?
Я родился, рос, кормили соскою,–
жил,
работал,
стал староват....
Вот и жизнь пройдёт,
как прошли Азорские
острова… (Музыка скрипки затихает.)
Появляются Обвинитель и Защитник.
Защитник. Кто это сказал из наших композиторов: “Знаете ли вы весёлую музыку? Я не знаю весёлой музыки”. Чуть ли не Чайковский это сказал. И если хотите, весёлой поэзии в сущности нет и не может быть. Если нет элемента вот чего-то от конца, от смерти, какого-то предчувствия, то нет поэзии, один глупый телячий восторг.
Обвинитель. А как же ваш Маяковский:
“Я земной шар чуть не весь обошёл –
И жизнь хороша, и жить хорошо!
А в нашей буче, боевой, кипучей –
И того лучше!”
Защитник. Но это написал человек, который всё время думал о смерти....
Обвинитель. Здесь, конечно же, фальшь! А это:
Розовые лица.
Револьвер жёлт.
Моя милиция
меня стережёт.
Защитник. Бережёт.
Обвинитель. Вьётся улица-змея.
Дома вдоль улицы-змеи.
Улица – моя.
Дома – мои.
Здесь, конечно же, фальшь. Что же это он не мог получить квартиры порядочной в своих домах. И своим друзьям не мог дать по квартирке?
Защитник. Так это и значит, что он как раз не фальшивил. Если бы он фальшивил, он бы всё это получил.
Обвинитель. Как сказала Ахматова, Тютчев никогда бы не написал “царская полиция меня Стережёт”.
Защитник. Бережёт.
Обвинитель. Никогда! Язык бы не повернулся это сказать.
Защитник. Да это же элемент иронии. Вообще у Маяковского очень много карнавального.
Обвинитель. Радость прёт.
Не для вас уделить бы нам?
Жизнь прекрасна и удивительна.
Защитник. Всё чаще думаю,
Не поставить ли лучше
точку пули в своём конце.
Сегодня я, на всякий случай
даю прощальный концерт.
(Защитник и Обвинитель уходят.)
Маяковский (увидев в зале своего обидчика). Юзовский! Иосиф! (Хватает его за рукав, вытаскивает на сцену.) Вы написали статью “Картонная поэма” Объяснитесь! Ну! Я жду!
Юзовский. (Очень волнуясь) Вчера стреляли в секретаря крайкома. В округе по лесам бродят вооружённые бандиты… На улицах города валяются трупы. Люди пухнут от голода. А у вас? “Сыры не засижены... Цены снижены...” (Постепенно воодушевляясь.) Какие сыры? Где вы видели эти сыры? “Землю попашет, попишет стихи...” Где это, интересно знать, вы увидели этих ваших опереточных крестьян?
Маяковский. Значит так. Через десять лет в этой стране будет социализм. И тогда это будет хорошая поэма... Ну, а если нет... Если нет, чего стоит тогда весь этот наш спор, и эта поэма, и я, и вы, и вся наша жизнь?
(Юзовский уходит, с противоположной стороны появляется Анненков. Звучит мелодия на скрипке.)
Маяковский. Юрий! Анненков! Тыщи франков у тебя нету? Проиграл в Монте-Карло всё до последнего сантима. (Анненков даёт деньги.) Пойдём посидим где-нибудь, поболтаем. Между прочим, когда ты вернёшься в Москву?
Анненков. Об этом я больше не думаю. Я, хочу остаться художником.
Маяковский. А я вот, возвращаюсь... Так как я уже перестал быть поэтом. Теперь я – чиновник. (Толи смеётся, толи плачет.)
Анненков. Что такое? Что с тобой?
Маяковский. Ничего, просто… подавился косточкой. (Уходит.)
Под скрипичную музыку появляются четыре женщины, это – Лили Брик, Наталья Брюханенко. Татьяна Яковлева и поэтический образ царицы Тамары, воспетый еще Лермонтовым. Маяковский среди них. В странном сооружении, напоминающем клетку. Временами он из нее выходит, временами, особенно когда общается с Лили Брик, возвращается.
Лиля. Володинька, как ни глупо писать, но говорить мы с тобой пока не умеем. (Зрителям.) Володя такой скучный. Он даже устраивает сцены ревности.
Маяковский. Мозг говорит мне, что делать такое с человеком нельзя. Если Лилик меня любит, она (я чувствую это всем сердцем) прекратит это или как-то облегчит.
Враспашку –
сердце почти что снаружи –
себя открываю и солнцу и луже.
Входите страстями!
Любовями влазьте!
Отныне я сердцем править не властен.
У прочих знаю сердца дом я.
Оно в груди – любому известно!
На мне ж
с ума сошла анатомия.
Сплошное сердце –
Гудит повсеместно.
О, сколько их,
одних только вёсен,
за 20 лет в распалённого ввалено!
Их груз нерастраченный просто несносен.
Несносен не так,
для стиха,
а буквально.
Больше, чем можно,
больше, чем надо, –
будто
поэтовым бредом во сне навис, –
комок сердечный разросся громадой:
громада любовь,
громада ненависть.
Под ношей
ноги
шагали шатко
– ты знаешь,
я же ладно слажен –
и всё же
тащусь сердечным придатком,
плеч подгибая косую сажень.
Взбухаю стихов молоком
– и не вылиться;
некуда, кажется – полнится заново.
Я вытомлен лирикой –
мира кормилица,
гипербола
праобраза Мопассанова.
Сейчас 10 если до 11 не ответишь буду знать ждать нечего. Буду знать что я любящий идиот и для Лилика испытуемый кролик.
Лили. Ничего-ничего. Страдать Володе полезно, он помучается и напишет хорошие стихи.
Маяковский. Любовь!
Только в моём
воспалённом
мозгу была ты!
Глупой комедии остановите ход!
Смотрите –
срываю игрушки-латы
я,
величайший Дон-Кихот!
(Уходит к Наталье Брюханенко.)
Наталья Брюханенко. Вы вот вы говорите, что я хорошая, красивая, нужная вам. Говорите мне, что ноги у меня красивые. Так почему же вы мне не говорите, что вы меня любите?
Маяковский. Я люблю Лилю. Ко всем остальным я могу относиться только хорошо или очень хорошо, но любить уж могу только на втором месте. Хотите - буду вас любить на втором месте?
Наталья Брюханенко. Нет! Не любите лучше меня совсем. Лучше относитесь ко мне очень хорошо.
Маяковский. Вы правильный товарищ.
Лили. Володинька, до меня отовсюду доходят слухи, что ты женишься. Не делай этого.
Наталья Брюханенко. Я правильный товарищ. (Уходит.)
Лили. Я рада! Верю, что ты можешь быть таким, какого я всегда мечтала любить.
Возникает царица Тамара, с ней – диалог Маяковского – полу-танец. Звучит скрипка.
Маяковский. От этого Терека
в поэтах
истерика.
Я Терек не видел.
Большая потерийка!
Я знаю мой голос:
паршивый тон,
но страшен
силою ярой.
Кто видывал,
не усомнится,
что
я
был услышан Тамарой.
Царица крепится,
взвинчена хоть,
величественно
делает пальчиком.
Но я ей
сразу:
– А мне начхать,
царица вы
или прачка!
Взъярилась царица,
к кинжалу рука.
Козой,
из берданки ударенной.
Но я ей
по-своему,
вы ж знаете, как –
под ручку…
любезно…
– Сударыня!
Чего кипятитесь,
как паровоз?
Мы
общей лирики лента.
Я знаю давно вас,
мне
много про вас
говаривал
некий…
Тамара. Лермонтов?
Маяковский. Он клялся,
что страстью
и равных нет.
Таким мне
мерещился образ твой.
Любви я заждался –
мне 30 лет.
Полюбим друг друга!
Попросту.
Тамара начинает смеяться. Маяковский подхватывает ее на руки.
Да так,
чтоб скала
распостелилась в пух.
От чёрта скраду
и от бога я!
Ну что тебе Демон?
Тамара. Фантазия!
Маяковский. Дух!
К тому ж староват –
мифология.
Не кинь меня в пропасть,
будь добра.
От этой ли
струшу боли я?
Мне
даже
пиджак не жаль ободрать,
А грудь и бока –
тем более.
Я кончил,
и дело моё сторона.
И пусть,
озверев от помарок,
про это
пишет себе Пастернак.
Тамара. А мы…
Маяковский. …соглашайся, Тамара!
Лиля. Володя! Через две недели я буду в Москве и сделаю по отношению к тебе вид, что я ни о чём не знаю. Но требую: чтобы всё, что мне может не понравиться, было абсолютно ликвидировано. Если всё это не будет исполнено до самой мелкой мелочи, мне придётся расстаться с тобой, что мне совсем не хочется, оттого, что я тебя люблю.
Маяковский. Молнию метнула глазами:
“Я видела –
с тобой другая.
Ты самый низкий,
ты подлый самый…” –
И пошла,
и пошла,
и пошла, ругая.
Я учёный малый, милая,
громыханья оставьте ваши.
Если молния меня не убила –
то гром мне
ей-богу не страшен.
Лиля. Щеник! У-уу-ууу-уууу!.!..!.. Волосит! Ууууууу-у-у!!! Неужели не будет автомобильчика! Пожалуйста, привези автомобильчик!!!!!! И ещё абсолютно блестящие чулки, и часы с недельным заводом, и… автомобильчик. Посоветуйся со мной телеграфно, если это не будет Renault и не Buick. Целую. Твоя Киса.
Уворачивается от Маяковского, убегает. Появляется Яковлева.
Маяковский (Яковлевой).
Ты одна мне
ростом вровень,
стань же рядом,
с бровью брови,
дай
про этот
важный вечер
рассказать
по-человечьи.
В чёрном небе
молний поступь,
гром
ругнёй
в небесной драме, –
не гроза,
а это
просто
ревность
двигает горами.
Ты не думай,
щурясь просто
Из-под выпрямленных дуг.
Иди сюда,
иди на перекрёсток
Моих больших
и неуклюжих рук.
Не хочешь?
Оставайся и зимуй,
И это
оскорбление
на общий счёт нанижем.
Я всё равно
тебя
когда-нибудь возьму –
Одну
или вдвоём с Парижем.
Татьяна. Когда тебя слушаешь, Володя, кажется, готова всё бросить и сейчас же ехать…
Маяковский. Ну и прекрасно – едем.
Татьяна. Подождём хотя бы до весны.
Маяковский. А вдруг ты за это время забудешь меня, выйдешь замуж…
Татьяна. Ты действительно не можешь без меня?
Маяковский. Даже не представляешь – как… Вчера я телеграфировал, что прибуду в Москву с новой пьесой. Ужасно захотелось прибавить: и с женой.
Татьяна. Значит, я в качестве бесплатного приложения?
Маяковский. Ты самая большая ценность, которую я вывезу из Франции.
Татьяна. Я слишком втянулась в свою свободу… Люблю делать шляпки в своей оранжерее… Комната моя всегда завалена цветами… благодаря тебе и, разумеется, другим…
Маяковский. Опять эти “другие”…
Татьяна. Успокойся, Отелло! Ты – единственный, кто проник в мою душу.
Мать Татьяны. Моя дорогая девочка! Только что я узнала: твой Маяковский встречается в Москве с другой женщиной… Судя по твоим письмам, ты готова очертя голову броситься за ним… Поэты вообще народ увлекающийся и люди ненадёжные. Ты, моя дорогая, достойна лучшей участи. Одумайся.
Маяковский. Письма такая медленная вещь, а мне так надо каждую минуту знать, что ты делаешь и о чём думаешь. Поэтому телеграмлю. Подумай и собирай мысли (а потом вещи) и примерься сердцем к моей надежде взять тебя на лапы и привезть к нам, к себе в Москву.
Татьяна (маме). Я всё ещё не решила ехать или… Он изумительный человек. Это самый талантливый из всех, которых я когда либо встречала… Он такой колоссальный и физически, и морально, после него буквально пустыня.
Маяковский. Любит? Не любит? Я руки ломаю
и пальцы
выбрасываю, разломавши,
так рвут, загадав, и пускают
по маю
венчики встречных ромашек.
Татьяна. Но ты не волнуйся, мамуля, твоей девочке уже 22. Мне на роду написано “выходить сухой из воды”. (Передает Маяковскому письмо, убегает.)
Маяковский (прочитав). Таня… ты же обещала… Значит, всё же выскочила замуж!.. Вот и любви пришёл каюк, дорогой Владим Владимыч. (Вышел из «клетки», уходит.)
Димон. Эй! Смотрите! Там театр приехал! Идите все сюда. Скорее! Эй! Танька! Зубрила!.. А вы не видели, куда Танька делась?.. Ну, ладно, пошли, пошли, там что-то про клопа, про баню… Сейчас будет. Таньк!.. Ну, ладно. Третий звонок.
На сцене выстраивается условная декорация. Дама из администрации театра Мейерхольда приветствует зрителей, как членов художественного совета.
Дама. Товарищи комиссия. Мы покажем вам отрывки из двух новых пьес нашего репертуара: “Клоп” и “Баня”. А товарищи Мейерхольд и Маяковский задерживаются. Они на совещании у товарища Луночарского. Они телефонировали, просили начинать без них.
Сцена из пьесы Маяковского “Баня” - Победоносиков – Секретарша,
Победоносиков. … Итак, товарищи, этот набатный, революционный, призывный трамвайный звонок… (Ундертон перестукивает, старательно повторяя интонации Победоносикова, конец строки отбивает звоночком: “Дзынь”.) …колоколом должен гудеть в сердце каждого рабочего и крестьянина.. Сегодня рельсы Ильича свяжут “Площадь имени десятилетия советской медицины” с бывшим оплотом буржуазии “Сенным рынком”. Кто ездил в трамвае до 25 октября? Деклассированные интеллигенты, попы и дворяне. За сколько ездили? Они ездили за 5 копеек станцию. В чём ездили? В жёлтом трамвае. Кто будет ездить теперь? Теперь будем ездить мы, работники вселенной. Как мы будем ездить? Мы будем ездить со всеми советскими удобствами. В красном трамвае. За сколько? Всего за 10 копеек. Итак, товарищи… (Звонок по телефону. В телефон.) Да, да, да. Не-е-ету… На чём мы остановились?
Машинистка Ундертон. На “Итак, товарищи…”
Победоносиков. Да, да… Итак, товарищи, помните, что Лев Толстой – величайший и незабвенный художник пера. (Ундертон постепенно замедляет перестукивание, как глохнущий мотор.) Его наследие прошлого блещет нам на грани двух миров, как большая художественная звезда, как целое созвездие, как самое большое из больших созвездий – Большая Медведица. Лев Толстой…
Ундертон (вскакивает, как школьница). Простите, товарищ Победоносиков. Вы там про трамвай писали, а здесь вы почему-то Льва Толстого в трамвай на ходу впустили. (Под взглядом Победоносикова, опускается на стул.)
Победоносиков. Что? Какой трамвай? Да, да… С этими постоянными приветствиями и речами… Попрошу без замечаний в рабочее время! Для самокритики вам отведена стенная газета. Продолжаем… Даже Лев Толстой, даже эта великая медведица пера, если бы ей удалось взглянуть на наши достижения в виде вышеупомянутого трамвая, даже она заявила бы перед лицом мирового империализма: “Не могу молчать” (Звонит телефон.) Да. Алло, алло! Иван Никанорыч? Здорово, Иван Никанорыч! Я тебя прошу два билета. Ну да, международным. Как, уже не заведуешь? Тьфу! С этой нагрузкой просто отрываешься от масс. Нужен билет, так неизвестно, кому телефонить. Алло, алло! (К машинистке.) На чём мы остановились?
Ундертон. “Итак, товарищи…”
Победоносиков. Итак, товарищи, Александр Семёныч Пушкин, непревзойдённый автор как оперы “Евгений Онегин”, так и пьесы того же названия…
Ундертон. Простите, товарищ Победоносиков, но вы сначала пустили трамвай, потом усадили туда Толстого, а теперь влез Пушкин – без всякой трамвайной остановки.
Победоносиков. Какой Толстой? При чём трамвай!? Ах, да, да! С этими постоянными приветствиями… Попрошу без возражений! Я здесь выдержанно и усовершенствованно пишу на одну тему и без всяких уклонов в сторону, а вы... И Толстой, и Пушкин, и даже, если хотите, Байрон – это всё хотя и в разное время, но союбилейщики, и вообще. Я, может, пишу одну общую руководящую статью, а вы могли бы потом, без всяких извращений и самокритики, разрезать статью по отдельным вопросам, если вы вообще на своём месте. Но вы вообще больше думаете про покрасить губки и припудриться, и вам не место в моём учреждении. Давно пора за счёт молодых комсомолок орабочить секритариат. Попрошу-с сегодня же…
Появляется Продавец сельдей, кабинет начальника превращается в рыночную площадь. Сцена из пьесы “Клоп”
Продавец сельдей. Лучшие республиканские селёдки! Не заменимы при всякой водке!
Розалия Павловна (отстраняя всех, громко и повеселевши). Селёдка - это – да! Это вы будете иметь для свадьбы вещь. Это я да захвачу! Пройдите, мосье мужчины! Сколько стоит эта килька?
Продавец сельдей. Эта лососина стоит 2.60 за кило.
Розалия Павловна. 2.60 за этого шпрота-переростка?
Продавец сельдей. Что вы, мадам, всего 2.60 за этого кандидата в осетрины!
Розалия Павловна. 2.60 за эти маринованные корсетные кости? Вы слышали, товарищ Скрипкин? Так вы были правы, когда вы убили царя и прогнали господина Рябушинского! Ой, эти бандиты! Я найду мои гражданские права и мои селёдки в государственной советской общественной кооперации! (Уходит.)
Продавец сельдей. Но ведь… лучшие республиканские селёдки!.. Незаменимы при всякой водке!.. (Уходит.)
Через зал на сцену идут Маяковский с бухгалтером, который не хочет выдавать зарплату:
Маяковский. Товарищ главбух, я в четвёртый раз прихожу к вам за деньгами, которые мне следует получить за мою работу.
Главбух. В пятницу, товарищ Маяковский. В следующую пятницу прошу пожаловать.
Маяковский. Товарищ главбух, никаких следующих пятниц не будет. Никаких пятых пятниц, никаких шестых пятниц, никаких седьмых пятниц не будет. Ясно?
Главбух. Но поймите, товарищ Маяковский, в кассе нет ни одной копейки.
Маяковский. Товарищ главбух, я вас спрашиваю в последний раз…
Главбух. На нет и суда нет, товарищ Маяковский!
Маяковский неторопливо снимает пиджак, закатывает рукава рубашки. Бухгалтер – в ужасе смотрит на него, уверен, что его собираются бить. Маяковский медленно продолжает засучивать рукава. Бухгалтер прикрывает щёки руками.
Маяковский. Товарищ главбух, я сейчас здесь, в вашем уважаемом кабинете, буду бить… бить… бить чечётку. Я буду бить её до тех пор, пока вы сами, лично не принесёте мне сюда всех денег, которые мне полагается получить за мою работу.
Главбух (облегчённо вздыхает, опускает руки). Милости прошу, товарищ Маяковский, в следующую пятницу от трёх до пяти.
Маяковский выходит на лестницу и начинает бить чечётку. От чечётки всё вокруг трясётся. Главбух приносит все деньги в аккуратненьких пачках, заклеенных полосками газетной бумаги. Маяковский берёт деньги. Звучит выстрел.
Маяковский. Вы слышали?
(Звучит мелодия скрипки. Появляется Татьяна Яковлева с цветами, проходит.)
Яковлева. Я совершенно не уверена, что не уехала бы с ним, если бы он приехал в третий раз. Я очень по нему тосковала. Если бы... Потом я узнала, что у него не было визы, что ему не дали паспорт! У него были неприятности. На его выставке никто не был. Мне сказала Эльза... Я вышла замуж за дю Плюси. В каком-то смысле это было бегство от Маяковского. (Маяковскому, оправдываясь) Ясно, что граница для него была закрыта, а я хотела строить нормальную жизнь, иметь детей, понимаешь? (Кладёт цветы к ногам Маяковского, как на могилу, уходит.)
Маяковский. Вы слышали?
Главбух. Я ничего не слышал. Вы всё получили. Что вам ещё? Уходите в конце концов! (В ужасе убегает.)
Сцена из пьесы “Баня” с Фосфорической женщиной.
Фосфорическая женщина. Выбор на ваше учреждение пал случайно, как и изобретения кажутся случайными. Пожалуй, лучшие образцы людей в том учреждении, в котором работают Тройкины и Двойкины. Но у вас на каждой пяди стройка, хорошие экземпляры людей можно вывезти и отсюда.
Ундертон. Скажите, а мне можно с вами?
Фосфорическая женщина. Вы отсюда?
Ундертон. Пока ниоткуда.
Фосфорическая женщина. Как так?
Ундертон. Сократили.
Фосфорическая женщина. Что это значит?
Ундертон. Губы, говорят, красила.
Фосфорическая женщина. Кому?
Ундертон. Себе.
Фосфорическая женщина. Больше ничего не делали?
Ундертон. Перестукивала. Стенографировала.
Фосфорическая женщина. Хорошо?
Ундертон. Хорошо.
Фосфорическая женщина. Отчего ж ниоткуда?
Ундертон. Сократили.
Фосфорическая женщина. Почему?
Ундертон. Губы красила.
Фосфорическая женщина. Кому?
Ундертон. Да себе же!
Фосфорическая женщина. Так какое ж им дело?
Ундертон. Сократили.
Фосфорическая женщина. Почему?
Ундертон. Губы, говорят, красила!
Фосфорическая женщина. Так зачем же вы красили?
Ундертон. Не покрасить, тогда и совсем не примут.
Фосфорическая женщина. Не понимаю. Если б вы ещё кому-нибудь другому, скажем, приходящим за справками на работе красили б, ну, тогда б могли сказать – мешает, посетители обижаются. А так...
Ундертон. Товарищ, вы меня извините за губы. Что мне делать? В подполье я не была, а нос у меня в веснушках, на меня только и внимание обратят, что я губами бросаюсь. Если у вас там и без этого на людей смотрят, вы скажите, только покажите вашу жизнь – хоть краешком! Конечно, там у вас все важные... с заслугами, там Победоносиковы разные. Я им на глаза попадаться не буду, но всё-таки пустите... Если не подойду, я обратно вернусь... вышлете сейчас же. (Обращаясь к подошедшему Маяковскому.) А в дороге я могу кой-чего поделать, впечатления будете диктовать или отчёт в израсходовании – я настукаю. Возьмите меня! Пожалуйста!
Маяковский. Приходите. Приходите на банкет! (Обращаясь к актёрам и зрителям.) Приглашаю всех на банкет в честь премьеры. (Уходит. Два актёра растягивают, как огромный стол, длинную белую ткань.)
Критик. Ещё драматичнее было после премьеры “Клопа” у Мейерхольда. Жидкие аплодисменты. Актёры разбежались по уборным, чтобы спрятаться от Маяковского. Шныряли взглядами те, кто попадался ему на глаза. Напряжённые кисло-сладкие улыбки. От них и со стороны тошнило. Словом, раскрылась обычная картина неуспеха.
А у Маяковского дома уже был накрыт длинный стол “на сорок персон”, как говорят лакеи. Явилось же пять человек. Непригодившиеся тридцать пять приборов были, как покойники. Да, кстати... (Достаёт и разворачивает газету.) Ваш Есенин повесился. (Бросает сверху развёрнутую газету. Уходит.)
Газета, как раненая птица, падает на пол. Стол-скатерть взмывает вверх и падает к ногам, превращаясь в длинную белую дорогу. Звук скрипки – не мелодия, а оборвавшийся всплеск. Маяковский возвращается бегом. Останавливается.
Актёр (идёт по ткани, которая лежит на полу “дорогой”). Нам вот всё представляется вечность как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное! Да почему же непременно огромное? И вдруг, вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комнатка, этак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность.
Маяковский возле угла с фотографией читает стихи на смерть Есенина, обращаясь, как бы к Есенину, который находится под тканью.
Маяковский. Вы ушли,
как говорится,
в мир иной.
Пустота...
Летите,
в звёзды врезываясь.
Ни тебе аванса,
ни пивной.
Трезвость.
Нет, Есенин,
это
не насмешка.
В горле
горе комом –
не смешок.
Вижу –
взрезанной рукой помешкав,
собственных
костей
качаете мешок.
– Прекратите!
Бросьте!
Вы в своём уме ли?
Дать,
чтоб щёки
заливал
смертельный мел?
Вы ж
такое
загибать умели,
что другой
на свете
не умел.
Навсегда
теперь
язык
в зубах затворится.
Тяжело
и неуместно
разводить мистерии.
У народа,
у языкотворца,
умер
звонкий
забулдыга подмастерье.
И несут
стихов заупокойный лом,
с прошлых
с похорон
не переделавши почти.
В холм
тупые рифмы
загонять колом –
разве так
поэта
надо бы почтить?
Встать бы здесь
гремящим скандалистом:
– Не позволю
мямлить стих
и мять! –
Оглушить бы
их
трёхпалым свистом
в бабушку
и в бога душу мать!
Это время –
трудновато для пера,
но скажите
вы,
калеки и калекши,
где,
когда,
какой великий выбирал
путь,
чтобы протоптанней
и легше?
Для веселия
планета наша
мало оборудована.
Надо
вырвать
радость
у грядущих дней.
В этой жизни
помереть
не трудно.
Сделать жизнь
значительно трудней.
Маяковский уходит, два актёра, поднимают ткань, как гроб, и уносят её вслед за Маяковским. Скрипач играет Альбинони.
Сделав “круг почета” тканевый гроб накрывает стол и превращается снова в скатерть. За столом – Мужчина и Женщина (супруги Сперанские).
Танька сидит на краю сцены. Маяковский стоит в глубине, спиной к зрителям. Вбегает Эмиль Кроткий, сжимая в кулачке обрывок корректурного листа.
Кроткий. Вот!.. Вот!.. (Задыхаясь.) Вот!..
Она. Заправь галстук за жилетку, Эмиль. И садись за стол. Суп мы уже съели. Начинай с котлет! (С деланной строгостью.) Эмиль, садись кушать котлеты, а то они остынут.
Кроткий. Вот, товарищи, вот! (Поднял кулачок с обрывком корректурного листа.) Вот!.. Предсмертное письмо Маяковского!
Пауза.
Она. Читай же, Эмиль! Читай! Вы подумайте, прибежал с письмом Маяковского, с предсмертным письмом, и молчит. Какой эгоизм!
Он. Помолчи хоть минутку, Лика!.. Читайте, Эмиль.
Кроткий. “Всем. В том, что умираю, не винить никого и, пожалуйста, не сплетничайте. Покойник ужасно этого не любил. Мама, сёстры и товарищи, простите – это не способ (другим не советую), но у меня выходов нет.
Лиля – люби меня.
Товарищ правительство, моя семья – это Лиля Брик, мама, сёстры и Вероника Витольдовна Полонская.
Если ты устроишь им сносную жизнь – спасибо.
Начатые стихи отдайте Брикам, они разберутся.
Маяковский. Как говорят, “инцидент исперчен”. (Маяковский уходит.)
Он. Бедняга считал своей обязанностью и тут острить.
Она. Подождите, Толя. (Выхватывает письмо у Эмиля, читает дальше.)
Как говорят,
“инцидент исперчен”.
Любовная лодка
разбилась о быт.
Я с жизнью в расчёте,
и не к чему перечень
взаимных болей, бед и обид.
Счастливо оставаться. Владимир Маяковский.
Входит Цветаева:
А помнишь, как матом
Во весь свой эстрадный
Басище – меня-то
Обкладывал? – Ладно
Уж… – Вот те и шлюпка
Любовная лодка!
Ужель из-за юбки?
– Хужей из-за водки.
Опухшая рожа.
С тех пор и на взводе?
Негоже, Серёжа.
– Негоже, Володя.
Она. Ну вот, а котлеты совсем остыли…
Входит Критик с газетой.
Критик. Все они такие – поэты: что Маяковский, что Есенин.
Кто-то. Он рождал свои слова, как первый человек, когда он в самый первый раз называл по имени вещи. Такая новизна была в его интонации.
Сперанский. Быть Маяковским очень трудно.
Лиля Брик. Он доверился судьбе. Думал – если не судьба – опять будет осечка, и он поживёт ещё.
Критик. Маяковский, как пузырь, пыжился, пыжился, и лопнул.
Полонская. А если завтра утром приедет Лиля Юрьевна? Что она скажет, если увидит меня?
Лили. Она скажет: “Живёшь с Норочкой?.. Ну, что ж, одобряю”.
Кто-то. Он большой такой, дымный, заляпанный,
Работавший, как завод “Большевик”,
Он-то, не вынеся лирической царапины
Ушёл из армии живых?
Полонская. Он подошёл ко мне, поцеловал и сказал очень ласково: “Будь за меня спокойна”. Я вышла, прошла несколько шагов до парадной двери. Раздался выстрел.
Брик. Нору можно винить, как апельсинную корку, об которую поскользнулся, упал и разбился насмерть.
Интеллигент. Как говорить о личном эпизоде, когда действует закон больших чисел и в течение нескольких лет сметён весь цвет русской поэзии?..
Он. Не верили – считали – бредни…
Кто-то. А сердце рвётся к выстрелу,
А горло бредит бритвою.
Лиля. Как игрок, обойму вынул, оставил одну только пулю в дуле – а это – на 50% осечка. Такая осечка была уже 13 лет тому назад в Питере…
Цветаева. Двенадцать лет подряд человек Маяковский убивал в себе Маяковского-поэта, на тринадцатый поэт встал и человека убил.
Критик. Не надо подчинять своим мелки личным настроениям интересы великого дела.
Цветаева. Много храмов разрушил,
А этот – ценнее всего.
Упокой, Господи, душу
Усопшего врага твоего!
Разные реплики переходят в резкий гул. Каждый со своей репликой:
Кто-то. … Это что – правда? Нет, не верю...
Переводчица. Знаете, я думала, что вы – бог, а у вас глаза неудачника.
Лили. Володя стал невыносим. Я так устала! И мы с Осей решили съездить в Лондон.
Критик. Писать агитки, как Маяковский, нецелесообразно, ибо это всё равно, что делать барабаны из красного дерева.
Некто. Это гениальничанье Маяковского, пристрастие к “буму”, скандальности.
Реплики усиливаются, сливаются в сплошной гам энергетической воронки, перемешиваются с беспорядочными звуками скрипки.
Кто-то. “Запретить совсем бы ночи-негодяйке выпускать из пасти столько звёздных жал”
Из зала. “А он, мятежный, просит бури, Как будто в бурях есть покой.
Ольга (Сестра). “Скажите сёстрам – Люде и Оле: ему уже некуда деться.
Шум нарастает, нарастает, нарастает… Вдруг резко наступает тишина. Пауза.
Танька. Димон! Это же Маяковский! Иди скорей. Я всё про партию читала… а тут страничку перевернула… ты послушай!
Димон (нехотя идет к Таньке). Да не хочу я его слушать. Чего там может быть интересного…
Танька. Ну, посмотри.
Димон. Ну, чего там?.. Опять про партию…
Танька. Да нет, я тоже думала, что про партию, а тут несколько страничек перевернула… Смотри… (Даёт ему книжку, он читает.) Ну, классно же!
Димон (после паузы, удивлённо). Ну, нич-чё… (Читают вместе.)
Маяковский проходит мимо всех и, глядя на детей, говорит:
Маяковский. Я хочу быть понят моей страной,
А не буду понят – что ж,
По родной стране пройду стороной,
Как проходит косой дождь.
Уходит совсем. За ним, читая книжку, уходят дети и садятся в тупичке под надписью: “Маяковский, вас забудут”. Звучит скрипка. По очереди уходят со сцены актёры.
К о н е ц.